«Честным людям очень сложно жить в нашей стране. Для мамы это было пыткой»

— 1 октября я приехала из Питера и была на вокзале. В семь утра меня должен был встретить папа, но его не было. Я начала ему звонить еще в поезде, но он не брал трубку. После третьего звонка он взял телефон и сказал, чтобы я поехала к бабушке. Он ничего не объяснил, а дальше у него просто выхватили телефон и вырубили его. Дозвониться до него я больше не смогла. Я вышла на вокзале, поехала к дяде (брат Ирины Славиной – прим. ЖН) и ждала какой-то информации. Во время обыска в квартире меня не было. Я уберегла некоторую свою технику, которая мне нужна была для учебы. Около двенадцати часов мама с папой позвонили и сказали, что у них был обыск. И уже дальше в Telegram я прочитала, что, помимо моих родителей, обыски прошли и у других людей.

— С шести утра до одиннадцати, получается, пять часов. У нас трехкомнатная квартира и они обшарили вообще все комнаты. Забрали какие-то документы, забрали мой ноутбук, который был как бы мамин, но она мне его отдала. А она работала на старом ноутбуке, который даже не закрывался, у которого клавиши были стерты. Она не хотела какой-то другой ноутбук, она очень дорожила этим, она его любила, для нее он был очень важен. Они его сложили, и он сломался. Мы сейчас из Следственного комитета забрали этот ноутбук, он сломан.

— Нет, сейчас мы забрали только ноутбуки, флешки, жесткие диски. А телефоны папы и два маминых не отдали.

— Они приехали вдвоем к дяде и мы обсудили всю эту историю. Само собой, мама была расстроена, потому что к ней домой ворвались непонятные люди, они ее унизили на глазах у двенадцати человек. Несмотря на то, что она была довольно стрессоустойчивая, напористая, для нее это было…

— Нет. В шесть утра мама спала, она была не одета, к ней в комнату ворвались непонятные люди.

— Нет. Никто не хотел никакого конфликта, поэтому родители спокойно открыли дверь. Они начали искать листовки «Открытой России». Не нашли.

— Если честно, я не знаю, но предполагаю, что нет, потому что они даже никакого документа не дали об обыске. У нас на руках вообще ничего нет.

— Думаю, да.

— На самом деле она реагировала, как обычно, на подобные вещи. Я думаю, что обыск был последней каплей, а прессовали ее в течение десяти лет, то есть с момента, когда она пришла в журналистику. Она сначала писала не о политике, она писала о таких наболевших темах, как ВИЧ, СПИД и так далее. Дальше она начала углубляться во все это, работала в «Нижегородской правде», оттуда ее выперли, потому что ее заставляли написать про «Единую Россию», чего она не хотела. Она понимала, что это жулики и воры. Она не хотела идти на поводу, она очень принципиальный человек. И в течение где-то четырех-пяти лет ее прессовали – ее выгоняли, ей не давали слова, ее гнобили буквально.

— 1 октября, когда был обыск, приехали родители, мы поговорили, я осталась у дяди и приехала домой уже ближе к вечеру. Сидели мы втроем – мама, бабушка и я. Я с мамой сижу, бабушка напротив, копается в каких-то документах, которые мама за годы не успела разобрать. Мы строили планы на следующие полгода. Понятно, было видно, что она была расстроена, но никаких подобных планов у нее не было вообще.

— Да.

— Начнем с того, что 2-го октября я работала. В восемь утра я пришла на работу, и где-то в десять часов папа отвез бабушку к себе домой. Мама осталась одна и, наверное, где-то до двенадцати она пробыла дома одна. Потом папа мне рассказывал, что она заблокировала телефон и не смогла его разблокировать, потому что забыла пароль. Он ей сказал: иди к мастеру, он тебе разблокирует. Она пошла, это было, наверное, где-то в половине первого.

И, видимо, это был какой-то переломный момент, потому что я звонила ей в час с копейками поговорить насчет учебы. У нас же всю технику изъяли, и я попросила ее, чтобы она попросила каких-то своих знакомых одолжить ноутбук. Она сказала, что она уже все сделала. Мама пришла ко мне на работу. Она мне отдала карты, деньги, сказала, чтобы я отдала папе. Я подумала, что она специально сняла эти деньги с карты на всякий случай, если карты заблокируют. Я не придала этому особого значения, но мне это показалось странным. Но я не предполагала такого исхода развития событий. Она меня обняла, поцеловала, я предложила ей кофе, она, как обычно, отказалась. Несмотря на то, что особой ласки у нее к нам с братом никогда не было, но она могла иногда подойти, обнять, поцеловать, сказать что-то приятное, и для меня странным не было, что она так сделала, особенно после обыска. Она пробыла у меня где-то минуты три-четыре и ушла. Где-то в 15:20 пост…

— Да, я периодически заходила на ее фейсбук, проверяла, и через двадцать минут после того как пост был опубликован, я увидела. Я начала ей названивать. Сначала я не подумала ни о чем плохом, но мне было важно, чтобы она ответила, я хотела спросить, что произошло. Я ей названивала, она уже не брала трубку. Я пробыла какое-то время на работе. Я звонила брату, звонила папе, они тоже названивали маме, но мама уже не брала трубку. То есть, в тот момент, когда я звонила, видимо, она уже горела.

— Я еще была на работе. Начали сыпаться первые новости, что у здания МВД сгорела женщина.

— Я не хотела в это верить.

— Да, я вызвала такси и поехала туда, буквально пять минут езды было.

— Первым делом я увидела, что участок оцепили, кругом полиция, «скорая», эти ленты, которые загораживали. Я подбежала к полиции, начала расспрашивать, мне нужно было убедиться, что это не она. Они сказали, что ничего не могут мне ответить, они якобы ничего не знают. Более того, нам до сих пор официально не сказали, что на тот момент там лежала Ирина Славина.

— Во-первых, меня не пустили, во-вторых, тело было уже накрыто. Потом ее увезли в 23-й морг на Автозаводе (район в Нижнем Новгороде – прим. ЖН), как не опознанную женщину, туда свозят всех бомжей. Для меня это просто нонсенс какой-то. Они прекрасно понимали, кто это.

— Мы не обсуждали этот пост. Я только сейчас уже понимаю, насколько все происходящее было серьезнее, чем я думала буквально пару месяцев назад. Год назад, читая этот пост, я даже не подумала, что она так сделает.

—Я думаю, что именно 2 октября она и приняла это решение. Она не планировала. Причем, она так решила сделать, не потому, что ей жить надоело, а потому что она хотела пробудить этот город, она хотела докричаться, причем, докричаться не до силовиков, которые ее загнобили, она хотела докричаться до людей, которые живут в этом городе, чтобы они наконец-то проснулись, чтобы они наконец-то перестали молчать. Собственно, у меня, когда я выходила на пикет, было написано, что моя мама ради этого города горела заживо, пока все другие люди, которые живут в этом городе просто молчали.

— Нет, я ходила на многие пикеты, еще в память Бориса Немцова. Но на тот момент мне было нужно выйти на площадь, чтобы люди понимали, что из-за того, что они замалчивают происходящее, случаются вот такие трагедии.

— Я больше всего запомнила реакцию полиции, когда они ко мне начали подходить и спрашивать, кто я. Я на одного из них так зло посмотрела, что он у меня даже документы не спросил, просто ушел. Он понимал, что он не может меня тронуть сейчас никак. Я даже не знаю, какая была бы реакция у общества, если бы они докопались до меня и отвезли бы куда-нибудь в обезьянник.

— Очень много людей останавливалось. Я стояла где-то два с половиной часа, потом меня уже отвезли домой, потому что я замерзла, меня всю трясло, мне сказали, что все, хватит. Но со мной очень много стояло людей, причем, от и до, все это время.

— И знакомых, и незнакомых, очень много было разных людей. Некоторые, которые не понимали, что происходит, другие, которые сочувствовали.

— Мне кажется, что нет. Мне кажется, что для того, чтобы общество пробудилось, нужно, чтобы сгорело полгорода. Серьезно. Потому что люди продолжают жить, как жили. Конечно, есть те, которые ходят на все пикеты, которые защищают какие-то исторические здания, у нас же еще проблема, что их сносят постоянно. Но самая большая проблема нашей страны, что большинство продолжают жить, как жили, даже после какой-то трагедии.

— Я думаю, так происходит, потому что люди боятся перемен. Они привыкли к этой стабильности, что стабильно плохо, и они понимают, что они не хотят ничего менять, потому что может быть еще хуже. Я думаю, проблема вся в этом.

— Преподаватели все понимают. Куда бы я ни ходила, к ортодонту со своими брекетами, в вуз, все говорят, что они в шоке. Весь город знает, что произошло.

— Да. Я вчера обсуждала эту всю историю со своим знакомым, он сказал, что ничего плохого сказать о моей маме не может, но он считает, что у нее было психическое расстройство. И меня вчера это очень сильно задело, потому что дело не в психическом расстройстве, а в том, что это был просто крик после многолетнего давления, связанного с ее профессиональной деятельностью. И очень обидно, что он говорит словами Следственного комитета, который просто пытался замять эту историю.

— Большинство людей, которые меня окружают, все понимают. Но я предполагаю, что огромная часть людей считает, что у нее действительно было психическое расстройство, хотя это не так. И даже, если бы это было так, то это вообще никакой не аргумент, потому что мы реально видим, что на нее постоянно давили, и еще эти штрафы. Ну вот как она может выплатить штраф в семьдесят тысяч рублей? Вот как? Никто об этом не думал. Она эти деньги собирала просто по копейкам.

— Да, правда. Причем, почему я говорю, что у нее не было таких планов (совершить акт самосожжения – прим ЖН), потому что, когда я была в Питере, она попросила меня сходить в один магазин, чтобы я купила ей пряжу, она планировала связать новый палантин. Она вязала, продавала эти вещи, хоть какой-то был доход.

— Она жила на ежемесячные пожертвования, плюс вязание, плюс, она иногда продавала банки с грибами. Все жаждали получить эту заветную баночку с грибами, которые она мариновала. То есть, она сначала ходила по лесу, собирала эти грибочки, чистила, резала, потом мариновала. Вот вчера бабушка доделывала, мариновала эти грибы, которые мама еще сама собрала, чтобы они не пропали. Она любила свою работу, она обожала вязать, она очень сильно любила собаку. У нее не было никаких планов на такой исход событий.

— Глеб Никитин оказал помощь в проведении прощания. То есть, если бы не он, мы бы, наверное, не получили помещение в Доме ученых. В тот момент мы столкнулись с тем, что, во-первых, тело нам сначала не отдавали, и, во-вторых, никто не соглашался дать нам помещение для прощания.

— Да, он просто предоставил нам помещение, мы все сделали, все привезли. Было очень много людей, около трехсот.

— Да, он приехал утром, раньше других людей, поздоровался со мной и моим братом. Потом мы пошли в комнату, где он сказал все эти банальные слова соболезнования. Но я хочу отметить, что по нему было видно, что он сопереживал, это действительно было так, потому что у него дрожал голос, у него глаза были на мокром месте. Я впервые увидела в единоросе какую-то человечность. Я не хочу сказать, что Глеб Никитин святой, но я хочу отметить все-таки, чтобы это было справедливо, что Никитин действительно сопереживал.

— Я думаю, что Никитин бессилен перед силовиками. Он, наверное, попросил, чтобы не трогали буквально девять дней, и это все, что он мог сделать. После девяти дней они начали убирать мемориал, и сейчас его там нет. Конечно, люди приносят цветы, но их уже не так много, их быстро выкидывают.

— Я ходила, конечно, приносила цветы и на самый главный мемориал у здания МВД, и возле козы тоже (скульпура козы стоит на Большой Покровской улице в Нижнем Новгороде – прим. ЖН). Но я стараюсь все-таки не особо ходить туда, потому что, во-первых, это взгляды. И в прошлый раз на прощании меня заколебали все журналисты. Я понимаю, что это их работа, но я все-таки разговариваю с теми журналистами, у которых есть чувство такта, которые не безжалостно фотографируют тебя, когда тебе плохо, а у которых есть сострадание, чувства. Помимо того, что ко мне подходили журналисты, они мне писали еще через все соцсети – в ВКонтакте, фейсбуке, Telegram. Человек с канала Ксении Собчак, ее зовут Дарина Лукутина, написала мне и в фейсбуке, и в ВКонтакте. У меня личка ВКонтакте закрыта, а она решила добиться от меня какого-то коннекта через «Подарки» ВКонтакте. Мне это показалось очень странным, потому что, если бы я хотела выйти на них, я бы на них вышла. У нас есть еще представитель семьи, номер телефона которого был просто везде. Конечно, никакого интервью им давать я не собиралась.

— Я не хотела самопиара… Я даже не думала о каких-то интервью на тот момент, мне было не до них. И мне не хотелось с Ксенией Собчак. Я одно время к ней нормально относилась, но после этих выборов (президентские выборы в России в 2018 году, в которых участововала Ксения Собчак – прим. ЖН) я подумала, что это не соответствует моим принципам.

— Не только региональные. Все мы, я, мама, всегда хотели, чтобы власть была сменяемая. Путин пришел к власти в марте 2000-го года, а в апреле я родилась. Мне 20 лет, а Путин до сих пор с нами. Мне кажется, что Путин и меня переживет. Я, конечно, понимаю, что у нас в СНГ есть такая традиция, как с Лукашенко, как с президентом Казахстана. У меня даже слов нет на самом деле, я даже не знаю, как это описать, это полная жесть.

— Да хоть кто на самом деле, кроме Путина, потому что в стране нет совершенно никакого движения.

— Нет. Ни тот, ни другой. Я даже не знаю, как на самом деле грамотнее ответить на этот вопрос, потому что я все жду, что хоть кто-то наконец придет. Но без разрешения нашей власти, я думаю, этого не произойдет. Я помню, мы с мамой ходили на фильм, посвященный Борису Немцову (документальный фильм «Слишком свободный человек» – прим. ЖН), и, когда я посмотрела фильм, я задумалась о том, что бы было, если бы на тот момент все-таки выбрали не Путина, а Немцова. Мне тогда это было очень интересно.

— На самом деле я всю жизнь в этом варилась. С 12-13 лет, когда у меня появилось какое-то мышление, мировоззрение, я уже все понимала. Я понимала, что происходит с мамой, я понимала, что происходит в стране.

— На самом деле многие ровесники и сейчас не особо понимают. Они называют себя аполитичными, но по факту аполитичными они не могут быть, потому что политика касается любой сферы, которая есть в нашей жизни, и априори ты не можешь быть аполитичным человеком. То есть, до них это пока не особо дошло.

— Или они не хотят с этим связываться. Я всегда говорила, что за журналистскую деятельность моей мамы ее либо посадят, либо убьют, либо наркотики подкинут. Она очень боялась, что мне или моему брату подкинут наркотики, или мне где-нибудь на улице по башке дадут.

— Да, единственное.

— Оно было настолько влиятельным, что люди в правоохранительных органах начинали свой день с Koza.Press.

— Я бы очень сильно хотела, чтобы Koza оставалась проектом, где люди могут высказывать свою точку зрения относительно происходящего. Не чтобы была какая-то единая концепция, единое мнение, а чтобы все люди, которые живут в нашем городе могли бы высказываться.

У каждого человека есть свое мнение относительно всего, что происходит, и не существует какой-то истины в последней инстанции, особенно в политике. Нужно общаться, нужно говорить. Самое главное, чтобы люди не молчали, чтобы они были вовлечены в политику, потому что они все-таки живут в этом городе и, наверное, хотят, чтобы город становился лучше. Нижний превратился в болото, его превратили в болото, хотя это прекрасный город, с прекрасной архитектурой.

— Болото в том плане, что люди молчат, что здесь ничего не происходит.

— Я считаю, что Нижний – это точно такой же провинциальный город как и все остальные. Нижний, как и какой-нибудь Саранск, Саров, все они одинаковые, в них одинаково ничего не происходит. Я уж не говорю о внешнем облике.

— Я очень люблю Нижний, это мой родной город, и мне больно и обидно, когда что-то плохое с ним происходит, но в то же время я бы очень хотела посмотреть на другие города, на другие страны, я хотела бы посмотреть, как живут другие люди.

— Я бы очень хотела в Германию.

— Я пока не решила, мне просто хочется путешествовать, хочется посмотреть на других людей, как они живут, какие у них жизненные цели, какое у них мировоззрение. Потому что, чем дольше живешь в этом городе, тем больше на тебя все давит. Я вот сейчас смотрю в окно, там такая депрессия, честно говоря.

— Я не люблю наше государство, но люблю страну. И, наверное, мне было бы сложно эмигрировать куда-то.

— Во-первых, мы хотим поставить памятник в нашем городе. Это будет не памятник маме, а скорее символ независимой журналистики, которая была в нашем городе. Если Koza все-таки не загнется, то она и будет, а мы все силы прикладываем, чтобы «Koza» продолжала жить. И плюс, конечно, добиться того, чтобы всех поувольняли, кто причастен к этому.

— Да, всех их нужно наказать, я считаю, что без этого никуда. Груз ответственности за случившееся лежит на них. Всех не посадишь, конечно, но хотелось бы, чтобы был резонанс, хотелось бы, чтобы люди видели, что творится в нашем государстве с честными и порядочными людьми. Таким людям очень сложно жить в нашей стране, поэтому на данный момент, для меня не удивительно, что она так сделала, потому что она бы больше не ужилась. Для нее пытка жить в таком государстве, где человеческие права, конституция, в принципе законодательство, ничего не работает. Где ни с того ни с сего, в шесть утра вламываются в твою квартиру 12 человек, где тебя могут гнобить за твое мнение. Причем, она, как такового, своего мнения не высказывала, она просто делала свою профессиональную работу, за которую ее гнобили. И становится очень страшно от осознания того, что твой родной, близкий человек стал наравне с людьми, на которых оказывалось давление. Как Галина Старовойтова, как Анна Политковская, как твой папа. И я никогда не думала, что так произойдет…