«Отсутствие личной свободы — не самое страшное из того, что я испытал»

— Я не могу судить правильно или нет, но я от него другого не ожидал. Я следил за его судьбой, это смелый человек и он поступает так, потому что считает это нужным.

— Я думаю, что, конечно, уголовное дело, преследование. Я убежден, что власть попытается устранить его, потому что он у нас сейчас главный оппозиционный политик и реальная конкуренция Путину. Поэтому они будут максимально пытаться его убрать из политической жизни.

— Я думаю, что это очень вероятно. Это зависит от нас, от людей, которые будут его поддерживать. Я думаю, что тут еще есть варианты.

— Я думаю, что выход людей на улицы, мирный массовый протест. Это тот метод борьбы, который у нас еще остался, который нам гарантирован конституцией. Ничего другого у нас не осталось.

— Точный момент назвать я не могу. Я в 2011-2012 годах был на Болотной, на Сахарова. Там впервые увидел Бориса Ефимовича на митинге, издалека, но вживую. А потом я ушел из политической жизни, особо нигде не участвовал. Было разочарование, когда протесты заглохли. То есть, митинги продолжались, но все меньше и меньше людей выходило. Было понятно, что мы что-то упустили. Событием, которое меня сподвигло на более активную деятельность, стала голодовка украинского кинорежиссера Олега Сенцова. Его приговорили к 20 годам заключения и он объявил голодовку с требованием освободить украинских политических узников.

— Я очень тяжело воспринял, когда услышал в 2014 году новости про Крым и Донбасс. Тогда я понял, что мы совершенно не туда зашли. Но это закончилось какими-то разговорами, я, к сожалению, ничего не стал делать. А после шага Олега было уже нельзя молчать и нужно было пытаться сделать то, что в твоих силах. Выходить с пикетами, подписывать петиции, говорить об этом на каждом углу. Я стал этим заниматься.

— С Олегом Сенцовым я познакомился заочно. Он вышел, когда я уже был в тюрьме. Он мне написал письмо и сейчас мы переписываемся.

— Я занимался разработкой систем видеонаблюдения: безопасный город, наблюдение в магазинах, в банках. Я разрабатывал программы для анализа видеоизображений. Когда я попал в колонию, оказалось, что там стоит система видеонаблюдения моей фирмы (компания DSSL— прим. ЖН).

— У меня достаточно востребованная специальность «Информационные технологии, программирование». Я постараюсь что-то найти. Компания DSSL, где я работал, поддерживала меня еще на этапе судебного процесса. Когда у меня был суд по условно-досрочному освобождению, они прислали гарантийное письмо, что возьмут меня сразу после освобождения. На суд это никакого впечатления не произвело. Но тем не менее это очень порядочный и хороший шаг с их стороны.

— У меня обычные родители, ну, не работяги. Отец — инженер, он окончил, как и я, институт радиотехники, электроники и автоматики (МИРЭА). Всю свою жизнь он работал в военном НИИ, разрабатывал различные системы управления. Мама у меня в основном занимается домашним хозяйством. Сейчас они оба на пенсии. Я в семье один, ни братьев, ни сестер у меня нет.

— Очень тяжело. Они, конечно, и до того как это произошло знали, чем я занимаюсь, что я выхожу на пикеты. Меня уже задерживали сотрудники полиции, я был под административным арестом, то есть это не было для них большим сюрпризом. Они, конечно, предупреждали меня, говорили, чтобы я был осторожен, но, к сожалению, это произошло.

— Я бы не сказал. Они скорее относятся к более консервативным людям, они считают, что вряд ли что-то можно поменять в России. Но тем не менее отец, который до этого никогда не выходил на пикет, вышел за меня, когда я находился в колонии. Я неоднократно видел, что у родителей людей, попавших под каток репрессий, открываются глаза. Они видят, что произошло с их детьми и они встают на путь борьбы, на путь протеста. Выходят на пикет, пытаются что-то делать ради своего ребенка.

— Я думаю, они многое пересмотрели. Они, конечно, критически относились к государству, но не представляли до какой степени оно может уничтожать людей. Теперь они поняли.

— Эти годы, конечно, чему-то научили. Как минимум, большей стойкости, потому что я не в очень простых условиях находился все это время.

— Дело не в бытовых условиях, а в психологических. Я находился в городе Покров Владимирской области, это режимная колония и я был там под таким достаточно серьезным давлением со стороны администрации ИК все эти месяцы. Это было достаточно непросто переживать. У меня было шесть выговоров во время заключения. На меня пытались влиять через других осужденных.

— Когда я приехал туда, сотрудники сказали, что если будешь сидеть тихо-мирно, не будешь возникать — все будет у тебя нормально, а в противном случае мы тебе устроим «веселую жизнь».

— Они имели в виду, чтобы я ничего не рассказывал о том, что там творится, какие методы они используют для перевоспитания осужденных. Я сказал, что я всегда жил и буду жить по закону, ко мне будет приезжать адвокат, — это тоже был большой камень преткновения. Ко мне практически каждые две недели приезжала мой замечательный адвокат Маша Эйсмонт для того, чтобы контролировать, что со мной происходит. Естественно, руководству колонии это очень не нравилось. Когда к тебе приезжает адвокат, ты можешь рассказать что угодно.

— Сам я ничего не видел, но, судя по рассказам, физическое воздействие применяется, в том числе в моей колонии и во всей Владимирской области. Это регион где, как я понимаю, ФСИН хочет показать образцово-исправительную систему.

— С их точки зрения, это та колония или изолятор, где фактически заключенные ходят по струнке и их не видно, не слышно и они не создают никаких проблем. А перевоспитываются ли они или нет, мне кажется, это их особенно не волнует.

— Были совершенно разные люди, много москвичей. Был, например, депутат заксобрания из Ижевска, он был осужден по ст. 159 УК за мошенничество. Были люди, осуждённые по ст. 228 УК, это наркотики. Это статья сейчас народная в России. Были и осужденные по другим статьям, но в основном это преступления средней тяжести. До пересмотра моего приговора мой срок (4 года колонии — прим. ЖН) был один из самых больших в этой колонии.

— Сожаление есть, но я не уверен, что хотел бы что-то изменить. Перед моим арестом ко мне заходил участковый, сказал, что против меня могут возбудить уголовное дело за неоднократное нарушение правил проведения шествий, митингов, пикетирования. Но, тем не менее, я вышел. Мне кажется, что иногда нужно не бояться. Я вспоминаю последнее слово Олега Сенцова на суде, он сказал, что один из главных грехов — это трусость. Я старался придерживаться его слов и изживать в себе это неприятное человеческое качество.

— Я старался, но думаю, что не до конца. Вспоминая другого нашего классика, Чехова, «выдавливать из себя раба по капле» — это процесс долгий и длительный. Я считаю, что нужно заниматься этим всю жизнь.

— Мне кажется, что важнее внутренняя свобода. Я живу в несвободной стране, в России. У нас ограничивается все и с каждым месяцем, с каждый годом все больше свобод у нас отнимается. Нужно оставлять что-то в себе.

— Отсутствие личной свободы — это не самое страшное из того, что я испытал. Мне было намного комфортнее, когда я находился не в колонии, где ты можешь в принципе гулять, ходить, а в изоляторе, несмотря на то, что у меня камера была десять квадратных метров. Тем не менее, у меня было свободное время, я мог делать все, что хочу, даже на этом крошечном пространстве. В колонии, к сожалению, нет. Там был режим, там каждый мой шаг контролировался.

— Давление. Ты просыпаешься каждый день и не знаешь, что тебе могут устроить сотрудники администрации, какой очередной выговор они вынесут. То есть постоянная неизвестность, что с тобой произойдет. На свободе есть, конечно, какая-то доля неопределённости, но ты знаешь, что, например, пойдешь на работу. Когда ты находишься в колонии, с тобой могут сделать что угодно: отправить на этап, переселить в другую камеру — ты не принадлежишь себе, это очень неприятное чувство.

— Я думаю, что изменения есть. Может быть, они не видны на первый взгляд. В России худо-бедно, но появляется гражданское общество. Я могу судить по моему делу и по делу других московских активистов, которые были арестованы летом 2019 года. Мы ощутили поддержку, люди в течение нескольких месяцев выходили за нас на пикеты…

— К сожалению, да. Но перемены делаются активным меньшинством. И оно появляется, оно растет в рамках слабенького, но тем не менее, гражданского общества. Это, мне кажется, заслуга вот этих всех лет. Мы что-то смогли отстоять, что-то оставить.

— Тоже верно. У них серьезные инструменты — полицейские дубинки, силовики, которых расплодилось в огромном количестве. Но сдаваться нельзя, надо все равно пытаться что-то сделать. Сохранять солидарность между нами. Не пытаться тянуть одеяло на себя, отстаивать какие-то свои политические требования, а именно пытаться совместно что-то делать, творить лучшее будущее для нашей страны.

— Сейчас мы находимся на таком дне, что какие-то идеальные модели государственного устройства нам совершенно не нужны. Нам хотя бы простейшие базовые принципы воплотить в жизнь. То, что говорят все нормальные политики, тот же Алексей Навальный. Разделение всех ветвей власти — то, с чем я сталкиваюсь постоянно. Независимая судебная система просто один из основных элементов, который обязательно должен быть, потому что сейчас суды это фактически основной элемент внутренних репрессий. Через суды у нас происходит легитимация государственного насилия по отношению к людям. Независимый суд — один из элементов, который позволит построить нормальное государство. Независимая журналистика, естественно. Я помню, что когда я учился в школе, на меня достаточно серьезно повлиял разгон НТВ. Я даже помню, мы в классе писали письмо поддержки журналистам. Нужно гуманизировать нашу систему исправления наказаний. То, чему я подвергся, чему подвергаются другие люди — это ненормально. Это не исправление, а просто продолжение кары. То есть человека покарали лишением свободы и дальше его карают фактически тем, что он перестает быть нормальным человеком, то есть из гражданина превращается в представителя низшего сословия, которым могут помыкать как угодно.